1
В палате хирургического отделения после очередного больничного дня, насыщенного страданиями человеческой плоти и суетой, имеющей цель эти страдания изжить, дня, состоящего из анализов, процедур, операций, врачебных осмотров, больших надежд и сокрушительных разочарований, перед отходом ко сну говорили о Боге:
— Меня больше всего возмущает, что раньше все одной большой толпой шли в светлое будущее без Бога, а теперь развернулись на сто восемьдесят градусов и сразу верующими стали. Теперь без Бога шага ступить не могут, — говорила почтенная дама, которая пользовалась услугами только лучших врачей, принимала самые дорогие лекарства и была изрядно осведомлена в современнейших методиках лечения тяжких недугов.
— Так уж и все? Вы же, судя по всему, Богу не доверяете, больше на врачей и деньги полагаетесь. И насчет верующих сильно сказано. Креститься да в церковь ходить еще не значит верить, как надо. Вот бабушка моя верила по-настоящему, а теперь такой веры у нас нет. Безбожная наша страна стала, поэтому и бедствуем.
— Чушь и ерунда ваша вера в Бога — подумаешь, моду какую взяли! Никогда не верила и теперь верить не собираюсь, из ума еще не выжила, но противно, что даже наши правители и вожди, атеисты бывшие, теперь стоят в церкви, мало того — пытаются оттуда руководить…
— А я бы и хотела поверить, — горестно вздохнув, нерешительно вступила в отчаянный спор двух соседок по палате тихая пенсионерка, — да не могу. Молитву переписала, заучивала-заучивала — ничего не помню. Так ни одной молитвы и не знаю.
Она была из тех потрепанных жизнью пенсионерок, которые, заслужив спокойную старость многолетним усердным трудом, не могут позволить себе ни минуты отдыха. Воспитывают внуков, каторжно трудятся на даче, чтобы вырастить урожай картошки и ягод на десять ртов (самой-то немного надо). Обшивают, обстирывают непрактичное, неприспособленное к жизни младшее поколение. Каким-то невероятным чудом выкраивают из пенсии, на которую нельзя прожить, деньги для приобретения то сапог, то пальто все тем же несчастным детям и внукам… И при этом почему-то постоянно испытывают чувство вины перед ними. Такой режим существования, вернее, выживания приводит наших бабушек прямиком в больничные палаты и на операционные столы.
Поколение, детство которого было опалено страшной войной, которое изведало голод, холод, нищету и тяжелый труд, уходит из этой жизни в мучительных вопросах, сердечной боли и обидах. Они действительно всю свою жизнь строили какое-то недосягаемое светлое будущее, которое, чем скорее приближались к нему, тем быстрее уплывало далеко за горизонт. Им говорили, что там не будет лишений, которые они познали с юных лет, что там будет светло, радостно, сытно и спокойно, и они, завязав в узел свою настоящую жизнь со всеми ее потребностями, мужественно шли к этому свету и этой радости. Их просили немного потерпеть и, нисколько не сомневаясь, выполнять то, к чему призывала коммунистическая идеология — самозабвенно трудиться на благо общества, во всем положиться на партию, ничего не думать. Они все отдали на благо этого общества, оказавшись к концу жизни у разбитого корыта, больные, беспомощные, подавленные. Конец великой иллюзии, которая потребовала принести на свой алтарь огромную, чудовищную и кровавую жертву — почти сотню миллионов человеческих судеб.
Теперь, когда бывшим строителям коммунизма никто не запрещает думать и они целиком предоставлены сами себе и своим горьким мыслям, тяжелые вопросы готовы раздавить их. Неужели я заслужил (заслужила) такой страшный финал, неужели не от кого ждать помощи. Они твердо знают, что благодаря непомерному труду своей жизни имеют право надеяться на что-то хорошее, ждать его. Вот только где оно теперь, в какой стороне лежит? И все чаще ими овладевает ощущение, что если и суждено им дождаться этого чего-то «хорошего», то вряд ли оно придет из их реальной жизни. Все это побуждает искать «хорошего» в мире, далеком от реального.
Больничный режим строг, ничто в нем не меняется: в одиннадцать ноль-ноль неумолимая медсестра решительно выключает свет, обитатели палат, изрезанные телесно, израненные душевно, обязаны спать. Но как тут уснешь, когда настырно продолжают зудеть в голове мысли о правде жизни и эти разговоры о Боге прогоняют даже намек на сон. Правильно ли ты жил, правильно ли верил, почему потерял здоровье и оказался в таком печальном положении в этом унылом месте? Почему несмотря на все добро, которое старался делать, терпишь боль, страдания, чувствуешь упадок сил, настроения, и сама жизнь представляется несправедливой и кошмарной? Почему будущее пугает и смотреть в него также страшно, как в отверстую бездну? Неужели ничего нельзя изменить, поправить, улучшить…
Если можно представить себе, что мысли многих людей способны объединяться в виде облака, поднимающегося над ними, то больницы, госпитали, поликлиники и другие организации, врачующие тело и душу человека, были бы окутаны особо плотным, тугим облаком, состоящим в основном из горестных размышлений, недоумений, разочарований и скорбей. Будто бы для того, чтобы развеять это облако, которое давит не только на самих больных, но и на всех, кто их окружает, в наших лечебных заведениях возрождается забытая традиция больничных храмов и часовен. Весьма примечательно, что на прикроватных тумбочках пациентов теперь стоят иконы, лежат Библии. Да и сам пациент пошел такой, что способен изумить кого угодно.
Утром в палате появилась новенькая.
— Душновато у вас, — авторитетно сказала она и, несмотря на испуг больных, заторопившихся натянуть на себя одеяла, широко распахнула форточку, впустив в помещение морозный воздух.
Вскоре стало ясно, что замечание о духоте, пронзившая палату ледяная струя, смелость и порывистость движений новенькой — все не случайно. А сама она не просто рядовая пациентка палаты, как все прочие ожидающая хирургического ножа, а настоящее послание свыше. Как всякое такое послание чрезвычайно своевременное, потому что ей и предназначено все прояснить, разложить по полочкам, поставить точку в горячем споре о Боге, который, словно пламя из потухшего было костра, то и дело возобновлялся то в тех, то в других словах.
Антонина, назовем ее так, недолго прислушивалась к высказываниям. С полуслова почуяла она в дискуссии родную стихию и решительно вторглась в нее. Каждое ее утверждение обладало большим весом, точно припечатывало, не оставляя ни малейшей возможности для возражения. Утром Антонина открывала Библию. Вечером — молитвослов. Дня ей не хватало. Без устали носилась она по всей «хирургии» со своими душеспасительными беседами, нарушая всякие рамки больничного распорядка. Частенько возвращалась в палату, как загулявшаяся неверная жена, поздно, когда больные уже спали. Однако, в отличие от ночного гуляки, она не пыталась незаметно юркнуть в свою кровать, а решительно включала верхний свет (лампы на тумбочках ушли в прошлое вместе с мечтами о светлом будущем), открывала молитвослов и молилась, молилась, долго и громко. И несчастные больные, разбуженные этими жаркими шептаниями, даже пикнуть не могли в знак протеста. Ведь теперь все в священном трепете понимали, что Бог есть, это Он послал им Антонину, которая сейчас занимается тем, что разговаривает с Пославшим ее.
Священный трепет, благоговение доставались прежде всего самой Антонине. То там то тут можно было видеть людей, которые в великой надежде приближались к посланнице, чтобы с большим почтением выслушать ее слова:
— Девочку свою вы неправильно назвали. Анжелика. Что еще за имя такое, нехристианское? Надо в святцы посмотреть и выбрать имя святой, которая сразу же после ее дня рождения идет. И немедленно окрестить. Подумаешь, привыкли к Анжелике. Как привыкли, так и отвыкните, зато ребенка по-христиански называть будут …
— Вам сильно молиться надо, греха на вас много. Молитву, которая вашему случаю подходит, я найду в молитвослове, перепишу. Читать ее надо двадцать один раз подряд. И «Отче наш» повторить сто пятьдесят раз…
— С вашей болезнью вы не в ту церковь ходили. Надо на Смоленское кладбище, только там ваше заболевание излечивается.
Кто только не заглядывал к наставнице со своими историями (даже дипломированные врачи), жаждая получить бесценную консультацию, единственно правильный совет, который торопливо, нервно записывали на клочках бумаг обломками карандашей. Кто только со слезами благодарности на глазах не пытался целовать руку мудрой Антонине.
— Вам, чтобы изгнать бесов, надо окропить все жилище святой водой. Где ее взять? Обратитесь к отцу Константину от моего имени…
— Попросите у батюшки лампадного маслица от иконы святой Ксении Петербургской. Свечку к иконе поставьте. Большую не покупайте, чересчур-то не усердствуйте. Смазывайте маслицем вашу грудь, опухоль рассосется — это верное средство.
— Пусть ваша дочь, которая живет во Владивостоке, тайком от своего мужа срежет прядку волос у вашего внука и пришлет в конверте. Волосы отнесите в храм и совершите обряд крещения. Так и ребеночек будет крещен, и отец, противящийся крещению, ничего не узнает.
— Янтарные бусы при вашем заболевании не помогут. Надо искать «свой» камень. Вы кто по Зодиаку?
Все внимали с доверием, и лишь одна слушавшая Антонину вдруг засомневалась:
— Бог и зодиаки… Что-то не то вы говорите.
И тихо отошла в сторону. Ей в спину шушукались: подумаешь, нашлась умнее всех и самой наставницы, ничего не знает, не понимает и туда же — сомневается… Осудившие ту, которая засомневалась, с благочестивым восторгом продолжали внимать непрерывно льющимся духовным потокам. Интересно, что произошло со всеми этими людьми, которые, выйдя из стен больницы, бросились исполнять наставления, строить жизнь по «папирусам» случайных бумажных обрывков? Что стало с теми, кто, будучи наставлен тысячами подобных «святых Антонин», отправился в храмы, часовни, святые места, к «мудрым бабушкам», великим ясновидцам, белым магам, в лавки, торгующие оберегами, талисманами, заговорами, в поисках Высшей силы, способной не только исцелить их, но дать импульс к новой благополучной жизни.
Когда мы дойдем до конца этой книги, мы увидим этих людей и то, что пожали они, восприняв как панацею духовные советы многознающих наставников.